Шакалы и арабы – Франц Кафка

Мы разбили лагерь в оазисе. Мои спутники спали. Высокий араб в белых одеждах прошел мимо меня. Он похлопотал около верблюдов и вернулся к своему спальному месту.

Я бросился навзничь в траву. Хотелось спать, но заснуть я не смог — вой шакала в отдалении. Я снова поднялся и сел. И то, что казалось далеким, внезапно приблизилось. Стая шакалов вокруг меня; матовое золото глаз, вспыхивающих и гаснущих; их поджарые тела двигались упорядочено и быстро, словно направленные кнутом.

Один из них подошел сзади, пролез под моей рукой вплотную к телу, словно хотел согреться, а затем встал передо мной и заговорил, практически глаза в глаза:

— Я самый старый шакал окрест. Я рад приветствовать тебя здесь. Я почти потерял надежду, потому что мы ждем тебя бесконечно долго; моя мать ждала и ее мать, и все ее матери до самой матери всех шакалов. Поверь мне!
— Я удивлен, — сказал я и позабыл зажечь охапку дров, приготовленных для того, чтобы отгонять шакалов дымом, — я крайне удивлен слышать такое. Волею случая я приехал сюда с далекого севера ради этого краткого путешествия. Что вам нужно, шакалы?

Возможно мое приветствие было излишне дружеским и как будто подбодрило их сжать свой круг вокруг меня; слышался шорох их отрывистого дыхания.

— Мы знаем, — начал старший, — что ты с севера, и на этом основана наша надежда. Там есть понимание, которого нет у арабов. Знаешь ли, в холодном высокомерие нет искр разума. Они убивают животных, чтобы съесть, и не трогают падаль.

— Не говори так громко, — сказал я. — Арабы спят поблизости.

— Ты действительно чужестранец, — сказал шакал, — иначе бы ты знал, что никогда еще в мировой истории не было случая, чтобы шакал боялся араба. Нам нужно их бояться? Не достаточно ли того несчастья, что нас изгнали к такому народу?

— Может быть, может быть, — сказал я, — я не берусь судить о том, что так далеко от моего миропонимания. Это, должно быть, древняя ссора. Вероятно, замешанная на крови. И наверное, закончится только кровью.

— Ты очень умный, — сказал старый шакал и его стая задышала еще быстрее — с разгоряченными легкими они стояли на удивление спокойно. Их открытые пасти источали горький запах, изредка сносный и то лишь тогда, когда были стиснуты зубы. — Ты очень умен. То, о чем ты говоришь, соответствует нашему старому учению. Мы возьмем их кровь, и забудем о ссоре.

— О! — воскликнул я возбужденнее, чем хотел. — Они станут сопротивляться. Они будут отстреливать вас стаями из своих ружей .

— Ты понимаешь нас превратно, — сказал он, — как и свойственно человеку даже в северных широтах. Мы не собираемся их убивать. В Ниле не нашлось бы столько воды, чтобы отмыть нас. Мы итак убегаем от одного только вида их живых тел туда, где более чистый воздух — в пустыню, которая по этой причине и является нашим домом.

И все шакалы вокруг меня, к которым между делом присоединились еще многие другие, пришедшие издалека, преклонили головы и стали очищать их своими лапами, как если бы они хотели скрыть настолько ужасное отвращение, что мне захотелось одним высоким прыжком покинуть их круг.

— Так что вы собираетесь делать? — спросил я и попытался встать. Это мне не удалось. Два молодых шакала позади меня вцепились в мои пиджак и рубашку. Мне пришлось остаться на месте.

— Они держат вашу мантию, — с серьезным видом объяснил старый шакал, — и оказывают вам почести.

— Они должны отпустить меня! — воскликнул я, поворачиваясь то к старому, то к молодому шакалу.

— Конечно, тебя отпустят, — сказал старый шакал, — если ты просишь. Но это займет некоторое время, потому что по обычаю они вцепились сильно и теперь должны медленно разъединить челюсти. Тем временем выслушайте нашу просьбу.

— Такое поведение не сделает меня особо восприимчивым к ней, — ответил я.

— Просим снисхождения за нашу неловкость, — сказал он, впервые используя свой от природы жалобный тон в голосе. — Мы бедные животные. У нас есть только зубы. Что бы нам не хотелось сделать, будь то хорошее или плохое, у нас есть только зубы.

— Так чего же ты хочешь? — спросил я, не слишком успокоившись.

— Господин, — воскликнул он, и все шакалы взвыли. На большом расстоянии это казалось мне мелодией. — Господин, ты должен прекратить ссору, которая сеет раздор в мире. Ты похож на того, кого описали наши старейшины и кто это сделает. Нам необходимо мирное существование без арабов; воздух, которым можно дышать; пустота до горизонта без них; отсутствие жалобных криков баранов, которых колет араб; каждое животное должно умереть в покое; в спокойствие мы должны испить его до дна и очистить до костей. Чистота, мы не хотим ничего, кроме чистоты, — теперь все рыдали и всхлипывали. — Как можешь ты вынести этот мир с твоим благородным сердцем и сладкими недрами? Грязь есть их белизна; грязь есть их чернота; ужас есть их борода; как не сплюнуть при взгляде в уголки их глаз; и когда они поднимают руку, ад раскрывается в их подмышках. Поэтому, господин, поэтому, дорогой господин, с помощью твоих всемогущих рук, с помощью твоих всемогущих рук перережь им глотки этими ножницами! — Следуя кивку его головы, вперед выдвинулся шакал, который нес на клыке маленькие швейные ножницы, покрытые старой ржавчиной.

— Наконец-то эти ножницы, а теперь хватит! — закричал араб, предводитель нашего каравана, который подкрался к нам с подветренной стороны и теперь размахивал своим огромным кнутом.

Стая торопливо разбежалась, но осталась стоять на расстоянии — множество зверей сбились друг к другом в такой плотный и недвижимый комок, что это стало похоже на небольшую ограду, пронизанную блуждающими огнями.

— Теперь и ты, господин, видели и слышали этот спектакль, — сказал араб, смеясь так весело, насколько позволяли ему законы сдержанности в его племени.

— Так тебе известно, чего хотят эти звери? — спросил я.

— Конечно, господин, — сказал он, — это хорошо известно. Пока есть арабы, эти ножницы бродят по пустыне и будут гулять за нами до конца дней. Их предлагают каждому европейцу, чтобы свершить великое действо. Каждый европеец, повстречавшийся на их пути, кажется им призванным. Этих зверей гложет бессмысленная надежда. Они глупцы, они настоящие глупцы. За это мы их и любим; они — наши собаки; красивее ваших. Смотри, этой ночью умер верблюд, я приказал привезти его сюда.

Появились четыре носильщика и бросили перед нами тяжелую тушу. Стоило туше появиться, как шакалы подняли вой. Каждый из них, как будто неотвратимо притягиваемый веревкой, дергаясь и припадая брюхом к земле, полз вперед. Они забыли про арабов, забыли про ненависть, они были очарованы все отсекающим присутствием трупа. Кто—то уже прыгает на шею и с первым же укусом находит артерию. Как в маленьком неистовом насосе, который безнадежно, но всенепременно хочет погасить всепоглощающий огонь, каждая мышца на его теле напрягается и дергается в нужном месте. И вот уже стая сгрудились над трупом в слаженной работе.

Теперь предводитель принялся охаживать их вдоль и поперек своим острым кнутом. Они подняли головы в полуобморочном опьянении; они видели арабов, стоящих перед ними; они чувствовали кнут на своей морде; они отпрыгивали и отбегали назад. Но кровь верблюда уже собралась в лужи, курилась, туша была сильно растерзана в нескольких местах. Они не могли устоять. Они приблизились снова. Предводитель снова поднял кнут. Я взял его за руку.

— Ты прав, господин, — сказал он, — пусть выполняют свою работу. К тому же нам пора в путь. Теперь ты их видел. Замечательные звери, не правда ли? И как они нас ненавидят!

 

Перевод с немецкого: Александр Даниф

Человекообразный ученый – Роберт Льюис Стивенсон

На одном из островов Вест-Индии возле густой рощи стоял дом. В доме жил вивисекционист, а на деревьях обитал клан человекообразных обезьян. Однажды одна из них была им поймана и провела некоторое время в его лабораторной клетке. Увиденное в лаборатории глубоко потрясло ее, услышанное пробудило в ней живой интерес. И так как ей посчастливилось сбежать в самом начале лабораторного эксперимента под номером 701 и вернуться к своим сородичам лишь с незначительным повреждением ноги, она посчитала, что в целом это событие сыграло ей на руку.
Стоило ей возвратиться, как она возомнила себя ученым и начала беспокоить своих соседей вопросом: почему обезьяны не прогрессируют?
– Я не знаю, что значит прогрессивный, – ответил один из них и бросил кокосовый орех в свою бабушку.
– Я тоже не знаю и мне по боку, – сказал другой и перебрался на соседнее дерево.
– Кончай эти базары, – закричал третий.
– К черту прогресс – сказал вожак, старый мускулистый грубиян. – Лучше постарайся быть самим собой.
Когда же ученая обезьяна говорила только в окружении молодых особей, ее слушали с бОльшим вниманием.
– Человек – это всего лишь продвинутая обезьяна, – сказал она, свесив свой хвост с высокой ветки. – У нас нет полных археологических данных, поэтому невозможно сказать, сколько времени ему потребовалось, чтобы развиться, и сколько времени нам понадобится, чтобы последовать его дорогой. Но, мы уже в пути и мне думается, что активно опираясь на мою систему, мы сможем удивить всех. Человек потратил столетия на религию, мораль, поэзию и другую ерунду. Прошли века, прежде чем он должным образом взялся за науку, и лишь недавно занялся вскрытием живых организмов. Мы пойдем другим путем и начнем с вивисекции.
– Что во имя кокосовых орехов называется вивисекцией? – спросила одна обезьяна.
Ученый подробно объяснил, что он видел в лаборатории и его слушателей пришли в восторг, но некоторые усомнились.
– Я никогда не слышал ничего более ужасного! – воскликнул обезьяна, потерявшая одно ухо в ссоре с тетей.
– И в чем тут польза? – спросила другая.
– Разве ты не видишь? – сказал ученый. – Вскрывая людей, мы узнаём, как устроены обезьяны, и тем самым продвигаемся в познании.
– Но почему бы не вскрывать друг друга? – спросил один из учеников, любивших поспорить.
– Тьфу ты! – сказал ученый. – Я не собираюсь обсуждать эту тему. По крайней мере, не на публике.
– Начнем с преступников? – спросил спорщик.
– Весьма сомнительно, – ответил ученый, – что мы сможем разделить поступки на правильные и неправильные. Как тогда определить преступника? К тому же народ это не одобрит. А люди вполне подходят; мы все одного рода.
– Не слишком ли это жестоко в отношении людей, – сказала одноухая обезьяна.
– Ну, для начала, – сказал доктор, – они говорят, что мы не способны страдать, и относят нас к так называемым автоматическим организмам; поэтому я имею полное право сказать о них то же самое.
– Какая-то чепуха, – воскликнул спорщик. – И, кроме того, эта теория не выдерживает критики. Если они всего лишь автоматические организмы, мы не извлечем для себя никаких знаний, а если они могут нам дать знания о нашем устройстве, (ради кокосовых орехов!) им тоже свойственно страдание.
– Я во многом согласен с вами, – сказал ученый, – в действительности этот аргумент подходит только для ежемесячных журналов. Вы говорите, им свойственно страдание. Но, они страдают в интересах менее развитых существ, которым требуется помощь. Что может быть справедливее, чем это? И кроме того, мы, несомненно, сделаем открытия, которые окажутся полезными для них самих.
– Но как мы сделаем открытия, – спросил спорщик, – если не знаем, что ищем?
– Боже, благослови мой хвост! – воскликнул ученый, ущемленный в своем достоинстве. – Я полагаю, что вы обладаете самым ненаучным складом ума среди всех обезьян на Подветренных островах! Знать, что ищешь, ха! Истинная наука не имеет к этому никакого отношения. Просто режешь по живому и надеешься на удачу; а коли сделаешь какое-нибудь открытие, кто удивится больше, чем ты сам?
– Я вижу еще одну заковырку, – сказал спорщик, – хотя, поверьте, я далек от отрицания, что это будет большой забавой. Но люди настолько сильны, и у них имеется оружие.
– Поэтому мы возьмемся за младенцев, – заключил ученый.
В тот же день ученый вернулся в сад вивисекциониста, стащил одну из его бритв через окно гардеробной и во второй заход вытащил его ребенка из детской кроватки.
В верхушках деревьев было дел невпроворот. От природы добродушная одноухая обезьяна качала ребенка на руках, другая пихала ему в рот орехи, и была раздосадована, потому что тот их не ел.
– Это бессмысленно, – сказала она.
– Я бы хотела, чтобы он не плакал, – сказала одноухая обезьяна. – Он так ужасно похож на обезьянку!
– Это детский лепет, – произнес ученый. – Дай мне бритву.
От этих слов сердце одноухой обезьяны дрогнуло, она плюнула в ученого и переметнулась вместе с ребенком на верхушку соседнего дерева.
– Вот тебе! – закричала одноухая обезьяна. – Сам себя разделывай!
Обезьяны принялись кричать и пустились в погоню. Шум привлек внимание вожака, который находился по соседству и ловил блох.
– Что это все значит? – воскликнул вожак и когда ему все рассказали, он приподнял брови. – Великие кокосы! – вскричал он. – Что за кошмарный сон? Могут ли обезьяны опуститься до такого варварства? Отнесите ребенка туда, откуда взяли.
– У тебя отсутствует научный склад ума, – сказал ученый.
– Я не знаю, есть ли у меня научный склад ума или нет, – ответил вожак, – но у меня есть здоровенная палка, и если ты тронешь этого ребенка хоть пальцем, я проломлю тебе голову.
Таким образом, ребенка вернули и положили в передней части сада. Вивисекционист (будучи достойным семьянином) был вне себя от радости, и, чувствуя легкость на сердце, начал еще три эксперимента в своей лаборатории, прежде чем день угас.

 

“The Scientific Ape” by Stevenson перевод с английского: Александр Даниф

Напутствия из ада – из цикла “Союз небес и преисподней” Уильяма Блейка

Пока сеешь, учись. Когда жнешь, учи. Зимой вкушай.

Пусть телега и плуг пройдут по костям мертвых.

Дорога изобилия ведет к дворцу мудрости.

Воздержание – это богатая, безобразная старая дева под надзором недееспособности.

Тот, кто желает, но не действует, породит болезнь.

Разрезанный червяк простит плугу.

Окуни в реку того, кто любит воду.

Дурак смотрит на дерево иначе, чем мудрец.

Пока лицо не светится, звездой не станешь.

Вечность влюблена в порождения времени.

Трудящейся пчеле нет времени горевать.

Время праздных утех измеришь часами – время мудрости неизмеримо.

Благотворную пищу добудешь без сети и ловушки.

Числа, вес и размер забудутся в годы разрухи.

Ни одна птица не взлетит слишком высоко, пока пользуется своими крыльями.

Мертвое тело ранам не мстит.

Акт великодушия – это поставить другого прежде себя.

Упорствующий в своей глупости просвятится.

Глупость – обличье плутовства.

Стыд – обличье гордыни.

Тюрьмы возводятся из камней закона, бордель из кирпичей религии.

Гордость павлина – сияние Господа.

Вожделение козла – щедроты Господни.

Ярость льва – мудрость Господа.

Нагота женщины – дело рук Господних.

Горе в изобилии смеется. Радость в изобилии плачет.

Рык льва, вой волков, рев бушующего моря, меч разрушителя – это лишь толика вечности, слишком великая, чтоб охватить человеческим глазом.

Лиса проклинает ловушку, но не себя.

Радость насыщает. Печали продвигают.

Пусть муж носит шкуру льва, а женщина овечье руно.

Гнездо птице, паутина пауку, дружба человеку.

Самовлюбленный улыбчивый дурак, как и хмурый, угрюмый дурак, покажутся мудрецами, дай им символ власти.

Само собой разумеющееся, когда-то было лишь воображаемым.

Крыса, мышь, лиса, кролик ищут корень; лев, тигр, лошадь, слон ищут плоды.

Емкость содержит, фонтан исторгает.

Одна мысль наполняет необъятное.

Всегда будь готов показать свой ум и посредственность обойдет тебя.

Все, во что можно поверить, есть образ истины.

Орел никогда не терял больше времени, чем когда взялся обучать ворону.

Лис добывает сам, но Господь добудет для льва.

Думай утром. Действуй днем. Питайся вечером. Спи ночью.

Тот знает тебя, кто позволил тебе навязаться.

Как плуг следует за словами, так Бог отблагодарит за молитвы.

Тигр в ярости мудрее, чем лошадь в смирении.

От застоявшейся воды ожидай яда.

Никогда не узнаешь достатка, не познав сверхдостатка.

Слушай порицания дурака! Это выше всех похвал!

Глаза для огня, ноздри для воздуха, рот для воды, борода для земли.

Слабый в смелости, силен в хитрости.

Яблоня никогда не спросит бук, как ей расти, а лев не спросит лошадь, как настичь добычу.

Принимающий с благодарностью снимает обильный урожай.

Если бы другие не были глупцами, пришлось бы нам стать ими.

Душу, наполненную светлой радостью, не опустошишь.

Когда посмотришь орла, узришь крупицу гения; подними голову!

Как гусеница выбирает лучшие листья, чтобы отложить яйца, так и священник проклинает лучшие радости.

Для создания малого цветка нужны годы труда.

Проклятье сковывает – благословление высвобождает.

Лучшее вино – старое; лучшая вода – свежая.

Молитва не пашет! Хвала не пожинает!  Радость не смеется! Горе не плачет!
Голова – это величие, сердце – чувственность, гениталии – красота, руки и ноги – пропорция.

Как воздух для птицы, а море для рыбы, так презрение для презренного.

Воронам все хотелось бы видеть черным, а совам белым.

В избыточности красота.

Послушай лев совет лисицы, он стал бы хитрецом.

Усовершенствование – это путь к прямым дорогам, однако кривые дороги без усовершенствования есть признак гения.

Лучше убить невинного, чем бездейственно няньчить свои желания.

Где человека нет, скудна природа.

Слова истины не произнести так, чтобы их осознали, прежде не поверив.

Достаточно! Или с лихвой.

Ютится замок в снежной белизне (Рильке, перевод с немецкого А. Даниф)

Стихотворение Рильке «Ein weisses Schloss in weisser Einsamkeit» (перевод с немецкого)

Вариант 1

Ютится замок в снежной белизне.
Таится мрак в затишье залов гладких.
На издыхании плющ вцепился в кладку.
Путь замело – не забрести извне.
Над замком небо в топкой глубине.
Мелькает замок. Вдруг у стен завьюжит,
Тоска дрожит и просится наружу.
Часы застыли во безвременье.

Вариант 2 (приближенный к оригиналу)

Стал белый замок снежно одинок.
Седые тени бродят в гулких залах.
Вцепились в камни ветви – плющ опалый.
Мир замело – отсюда нет дорог.
Вверху бескрайность – небосвод широк.
Мерцают снег и замок. Вдоль стен белых
Тоска уходит – дрожь рук очумелых.
Стоят часы: смерть – времени порок.

Вариант 3 (свободный)

Он в белом одиночестве замолк,
В ознобе мрак, таясь в зала́х, танцует.
Зачахший плющ на замке смерть учуял.
Снега закрыли тропы на замок.
Лишь в небе распростертом путь открыт.
На стенах там, где замок исчезает,
Следы тоски с безумными глазами.
Часы молчат навеки: время спит.

Вариант 4

Покинут белый замок в пустоте.
В безлюдных залах прозябают тени.
Врос в камни плющ в болезненном смятенье.
Мир замело – дороги нет нигде.
Свободен в небе призрачный Парнас.
Белеет замок. Дико вздулись вены –
Уходит страсть, ощупывает стены.
Встал маятник: истек последний час.

Вариант 5

Бел замок в белом одиночестве.
Крадется тихий мрак в пустынных залах.
Вцепился плющ когтями в камни вала.
Дороги замело в безпамятстве.
Цвет неба – безграничный занавес.
Белеет замок. Вдоль застенок белых
Бредет тоска, в безумье щиплет тело.
Часы стоят. Погибло время здесь.

Оригинал:
Rainer Maria Rilke
Frau Carry Brachvogel

Ein weisses Schloss in weisser Einsamkeit.
In blanken Sälen schleichen leise Schauer.
Totkrank krallt das Gerank sich an die Mauer,
Und alle Wege weltwärts sind verschneit.
Darüber hängt der Himmel brach und breit.
Es blinkt das Schloss. Und längs den weissen Wänden
Hilft sich die Sehnsucht fort mit irren Händen …
Die Uhren steh’n im Schloss: Es starb die Zeit.

О свадьбе в Кане Галилейской (Рильке)

Гордостью её могло бы быть
что-либо возвышеннее сына?
Разве звездам ночь дала остыть
в день пришествия там над овином?

Разве не достиг он в муках славы,
заблудившись во песках пустынь?
Мудрецы уста не закрывали,
слушая его? Как глас святынь,

плач ли не звучал в родных стенах?
Сотни раз она себе сказала:
в радости своей его начала
не тревожь. Бог нес его в руках.

Все забылось здесь, на этой свадьбе,
чаши опустели – пир затих,
просьбу принесла в горящем взгляде,
в голосе укор не уловив.

Он исполнил просьбу. И лишь позже
смысл открылся и её вина
в этой просьбе: чудотворцу тоже
жертвенность его предрешена.

Предначертан путь – не остановишь.
Был ли мир тогда готов к беде?
Рык тщеславья, стон слепых чудовищ
в ней толкнул его к кресту-черте.

За столом сидела, пахли яства.
Радуясь, не видели глаза,
что, испив вино, вкусила паства
его кровь – а в ней её слеза.
….
автор перевода: Александр Даниф

Оригинал:

Von der Hochzeit zu Kana

Konnte sie denn anders, als auf ihn
stolz sein, der ihr Schlichtestes verschönte?
War nicht selbst die hohe, großgewöhnte
Nacht wie außer sich, da er erschien?

Ging nicht auch, daß er sich einst verloren,
unerhört zu seiner Glorie aus?
Hatten nicht die Weisesten die Ohren
mit dem Mund vertauscht? Und war das Haus

nicht wie neu von seiner Stimme? Ach
sicher hatte sie zu hundert Malen
ihre Freude an ihm auszustrahlen
sich verwehrt. Sie ging ihm staunend nach.

Aber da bei jenem Hochzeitsfeste,
als es unversehns an Wein gebrach, –
sah sie hin und bat um eine Geste
und begriff nicht, daß er widersprach.

Und dann tat er’s. Sie verstand es später,
wie sie ihn in seinen Weg gedrängt:
denn jetzt war er wirklich Wundertäter,
und das ganze Opfer war verhängt,

unaufhaltsam. Ja, es stand geschrieben.
Aber war es damals schon bereit?
Sie: sie hatte es herbeigetrieben
in der Blindheit ihrer Eitelkeit.

An dem Tisch voll Früchten und Gemüsen
freute sie sich mit und sah nicht ein,
daß das Wasser ihrer Tränendrüsen
Blut geworden war mit diesem Wein.

В преддверии Страстей Христовых (Рильке)

Распятия если бы ты хотел,
не следовало мучить мне утробы:
спасителя найдет в горах способный,
кто камень из скалы добыть сумел.

Не сожалеешь сам, что отчий дом
опустошаешь ты? Во мне лишь слабость:
я в реках молока и слез осталась,
ты – многолик, мой путь – с тобой вдвоем.

С таким размахом был ты мне обещан.
Я мучилась, чтобы услышать плач?
Зачем я родилась тогда средь женщин,
чтобы отдать на растерзанье плащ?

Который для тебя одна соткала,
в нем складок нет, не говоря о швах,
чтобы носил в веках. Жизнь согревала
меня тогда, теперь лишь тлен и прах.

….
автор перевода: Александр Даниф

Оригинал:

Vor der Passion

O hast du dies gewollt, du hättest nicht
durch eines Weibes Leib entspringen dürfen:
Heilande muß man in den Bergen schürfen,
wo man das Harte aus dem Harten bricht.

Tut dirs nicht selber leid, dein liebes Tal
so zu verwüsten? Siehe meine Schwäche;
ich habe nichts als Milch- und Tränenbäche,
und du warst immer in der Überzahl.

Mit solchem Aufwand wardst du mir verheißen.
Was tratst du nicht gleich wild aus mir hinaus?
Wenn du nur Tiger brauchst, dich zu zerreißen,
warum erzog man mich im Frauenhaus,

ein weiches reines Kleid für dich zu weben,
darin nicht einmal die geringste Spur
von Naht dich drückt -: so war mein ganzes Leben,
und jetzt verkehrst du plötzlich die Natur.

Привал по дороге в Египет (Рильке)

Беглецы, что дух переводя,
вспоминают ночь детоубийства,
не заметив крылья у себя,
что росли в дороге крайне быстро.

Гложет душу страх и неизвестность,
без оглядки бег из пасти страха,
но теперь в опасности окрестность –
каждый город, где живет их птаха;

так при всей ничтожности их сил,
лишь пройди в тени старинных храмов,
разрывает идолов и хамов –
веры старой ветвь Он надрубил.

Разве мог себе представить кто-то,
что существованье их – вовек
стольким озлобленье, гнев Ирóда.
Зовут сына только Имярек.

Все же им сейчас необходимо
где-нибудь присесть и отдохнуть,
под ветвями дерева вздремнуть,
тень их словно крылья Серафима:

дерево отвесило поклон.
Его листья – вечности иконы,
как венки усопших фараонов.
Новой жизнью расцветают кроны,
им нашептывая чудный сон.

Оригинал:

RAST AUF DER FLUCHT IN AEGYPTEN

Diese, die noch eben atemlos
flohen mitten aus dem Kindermorden:
o wie waren sie unmerklich groß
über ihrer Wanderschaft geworden.

Kaum noch daß im scheuen Rückwärtsschauen
ihres Schreckens Not zergangen war,
und schon brachten sie auf ihrem grauen
Maultier ganze Städte in Gefahr;

denn so wie sie, klein im großen Land,
– fast ein Nichts – den starken Tempeln nahten,
platzten alle Götzen wie verraten
und verloren völlig den Verstand.

Ist es denkbar, daß von ihrem Gange
alles so verzweifelt sich erbost?
und sie wurden vor sich selber bange,
nur das Kind war namenlos getrost.

Immerhin, sie mußten sich darüber
eine Weile setzen. Doch da ging –
sieh: der Baum, der still sie überhing,
wie ein Dienender zu ihnen über:

er verneigte sich. Derselbe Baum,
dessen Kränze toten Pharaonen
für das Ewige die Stirnen schonen,
neigte sich. Er fühlte neue Kronen
blühen. Und sie saßen wie im Traum.

Рождество Христово (Рильке)

Если бы не простота святая,
разве б ты зажгла звезду в ночи?
Посмотри, Господь свой гнев смиряет,
и младенцем кротким в мир кричит.

Большим представлялся он на вид?

Что величина? Чрез все размеры
он пройдет прямой к своей судьбе.
Даже звездам нет ровнее сферы.
Видишь, три волхва несут ответ,

и кладут сокровища тебе

в ноги – царских багряниц хоть сто сшей.
Но не удивляйся ты дарам,
посмотри – твой сын сейчас уж больше
всех даров – он дарит свет мирам.

Драгоценности на сотни драхм

бус янтарных шик и позолота,
запах пряностей и блеск колец:
роскошь одурманила – зевота,
тщетность суеты всему конец.

Смех его возносит стук сердец.

Оригинал:

GEBURT CHRISTI

Hättest du der Einfalt nicht, wie sollte
dir geschehn, was jetzt die Nacht erhellt?
Sieh, der Gott, der über Völkern grollte,
macht sich mild und kommt in dir zur Welt.

Hast du dir ihn größer vorgestellt?

Was ist Größe? Quer durch alle Maße,
die er durchstreicht, geht sein grades Los.
Selbst ein Stern hat keine solche Straße.
Siehst du, diese Könige sind groß,

und sie schleppen dir vor deinen Schooß

Schätze, die sie für die größten halten,
und du staunst vielleicht bei dieser Gift –:
aber schau in deines Tuches Falten,
wie er jetzt schon alles übertrifft.

Aller Amber, den man weit verschifft,

jeder Goldschmuck und das Luftgewürze,
das sich trübend in die Sinne streut:
alles dieses war von rascher Kürze,
und am Ende hat man es bereut.

Aber (du wirst sehen): Er erfreut.

Благовестие пастухам (Рильке)

Наверх, костер и пастухи, смотрите
в бескрайность неба, вам его навес
знаком, сюда! Пришла я к вам в обитель
звездой сверхновой, источая блеск.
Восход мой освещает небожитель,
мой яркий свет выходит из небес.
Сияние мое пусть через вас
просветит в бытие: но хмуры взгляды,
темны сердца – слепой путь конокрада
вас наполняет. Я – иконостас
душ ваших. В них пространство сотворяю.
Не удивляйтесь – оплодотворяю
хлебного древа тенью – соль во мне.
Бесстрашный люд, вы знали или нет,
я вижу будущее в ваших взорах,
что свет мой отражает. Словно порох
осветит мир. Вам доверяю тайну
я по секрету. Небо не случайно
выбрало вас. Природа говорит
как жар и дождь, крик перелетных птиц
и ветра вой – земное без границ
смешалось в вас – тщеславью не претит
жизнь ваша. И пожар в вашей груди
не для мученья. Ангелу идти
дорогой Бога. Вам земной искус
назначен. Если бы терновый куст
вдруг загорелся даже, вместе с ним
Всевышний к вам воззвал, как Херувим,
пока вы шествовали возле стада,
тогда б, не удивляясь ничему,
упали б ниц, предчувствуя чуму,
молились бы земле – ваша отрада.

Так было встарь. Для Нового черед
пришел – обнимет мир пророка.
Что куст терновый? Деве Бог войдет
во чрево. И мой свет – громоотвод
ее души – покажет вам дорогу.

Оригинал:

VERKÜNDIGUNG ÜBER DEN HIRTEN

Seht auf, ihr Männer. Männer dort am Feuer,
die ihr den grenzenlosen Himmel kennt,
Sterndeuter, hierher! Seht, ich bin ein neuer
steigender Stern. Mein ganzes Wesen brennt
und strahlt so stark und ist so ungeheuer
voll Licht, daß mir das tiefe Firmament
nicht mehr genügt. Laßt meinen Glanz hinein
in euer Dasein – Oh, die dunklen Blicke,
die dunklen Herzen, nächtige Geschicke
die euch erfüllen. Hirten, wie allein
bin ich in euch. Auf einmal wird mir Raum.
Stauntet ihr nich: der große Brotfruchtbaum
warf einen Schatten. Ja, das kam von mir.
Ihr Unerschrockenen, o wüßtet ihr,
wie jetzt auf eurem schauenden Gesichte
die Zukunft scheint. In diesem starken Lichte
wird viel geschehen. Euch vertrau ichs, denn
ihr seid verschwiegen; euch Gradgläubigen
redet hier alles. Glut und Regen spricht,
der Vögel Zug, der Wind und was ihr seid,
keins überwiegt und wächst zur Eitelkeit
sich mästend an. Ihr haltet nicht
die Dinge auf im Zwischenraum der Brust
um sie zu quälen. So wie seine Lust
durch einen Engel strömt, so treibt durch euch
das Irdische. Und wenn ein Dorngesträuch
aufflammte plötzlich, dürfte noch aus ihm
der Ewige euch rufen, Cherubim,
wenn sie geruhten neben eurer Herde
einherzuschreiten, wunderten euch nicht:
ihr stürztet euch auf euer Angesicht,
betetet an und nenntet dies die Erde.

Doch dieses war. Nun soll ein Neues sein,
von dem der Erdkreis ringender sich weitet.
Was ist ein Dörnicht uns: Gott fühlt sich ein
in einer Jungfrau Schooß. Ich bin der Schein
von ihrer Innigkeit, der euch geleitet.

Подозрения Йосифа (Рильке)

Ангел ласково просил: «Не спорь,
муж». Тот кулаки сжимал в неверьи.
«Разве ты не видишь в ее теле
чистую невинность ранних зорь?»

Йосиф только мрачно посмотрел,
буркнул: «Что её переменило?»
И воскликнул ангел: «Ты посмел,
плотник, не узреть Господней силы?»

Мастеришь когда столы из досок,
Хочешь ли к ответу ты призвать
силу ту, что дереву дает сок
лист родить, а почками набухать?

Разумел он. И во взгляде шатком,
что испугано наверх смотрел,
ангел растворился. Йосиф шапку
медленно стянул, хвалу воспел.

Оригинал:

ARGWOHN JOSEPHS

Und der Engel sprach und gab sich Müh
an dem Mann, der seine Fäuste ballte:
Aber siehst du nicht an jeder Falte,
daß sie kühl ist wie die Gottesfrüh.

Doch der andre sah ihn finster an,
murmelnd nur: Was hat sie so verwandelt?
Doch da schrie der Engel: Zimmermann,
merkst du’s noch nicht, daß der Herrgott handelt?

Weil du Bretter machst, in deinem Stolze,
willst du wirklich den zu Rede stelln,
der bescheiden aus dem gleichen Holze
Blätter treiben macht und Knospen schwelln?

Er begriff. Und wie er jetzt die Blicke,
recht erschrocken, zu dem Engel hob,
war der fort. Da schob er seine dicke
Mütze langsam ab. Dann sang er lob.